в крымскую ночь, и крупные звезды лежали на тополях, а там, вверху, в горах, звезды водили хороводы и тоненько дрожали. Вдруг в окно, подтянувшись, влез мужчина. Девочки, кто в ночнушке, кто в пижамке, а кто и так — подняли визг. Бывало, что вожатые промахивались окном и попадали на девчачью половину. Но тот, который влез сейчас, сел на подоконнике спиной к теннисному корту, свесил длинные ноги в фирменных белых кроссовках в палату, жестом, от которого просто умирали все девушки и женщины Советского Союза, поправил челку, улыбнулся ярко и сказал
— Ну-и? Где тут моя невеста? Где моя Мона? — Мона обернулась на голос Сашки Архарова, расцвела, сама не ожидая этого от себя и даже едва не бросилась ему на шею.
— Девушки, — пропел Архаров, ну-ка, отвернулись, и — баиньки. Мона? — Архаров вынул из-за спины букет только что сорванных роз, картинно поднес их лицу, делая вид, что целует — и бросил Моне. Она поймала букет, пахнущий ночью, прохладой, и тем душным, беспокойным запахом, какой бывает у крымских роз летом, и поднесла его к лицу. Девицы, укрытые до подбородка одеялами, лежали с раскрытыми глазами. Только Лёка Голубева, успевшая переодеться из ситцевой рубашонки в нежно-розовую комбинацию с белыми кружевными лямками, сидела на кровати, вполоборота к Архарову, демонстрируя великолепный загар, длинную шею и вполне себе зрелые формы. Но Архаров сделал руками жест, говорящий — иди, иди ко мне, и Мона Ли подошла, и Архаров обнял ее, прошептав на ухо:
— Сбежим, а? Пойдем пионеров-героев посмотрим?
— А, пойдем! — согласилась Мона Ли. — Только корпус заперли?!
— А нам это помешает? — Сашка перемахнул через подоконник, — прыгай! Я тебя ловлю! Мона Ли, обернувшись, показала Лёке Голубевой кукиш — и прыгнула в окно.
— Ну, и как мы ей тёмную будем делать? — все девчонки заговорили одновременно. Нет, ну ваще! Сам Архаров… нет, ну это как? Ей ваще… ей тринадцать! А ставит из себя, тоже — подумаешь, в кино снялась! Вон, у нас много кто в «Веселой переменке» снимается, и что? — Гомон стоял страшный — кричали, перекрикивая друг дружку. Вошла Наташа. — Почему не спим?
— Ой, Наталь Кирилна! — закричали девицы хором, — представляете? Ужас какой? Ой, ну… Наталь Кирилна! Сейчас к нам в палату сам Архаров влез! Через окно!
— Вы бы девочки, сухим вином на ночь не баловались, — сказала Наташа, сдвигая пилотку на затылок, — а то еще не то померещится.
— ПРАВДА! — это Лена Свердлик крикнула — неожиданно для себя. — Правда, — добавила она тише.
— И где же Архаров? — Наташа выглянула в окно, — улетел?
— Нет, — сказала зло Лёка, — Монка наша с ним — гулять пошла. Вот!
Мона так обрадовалась приезду Архарова, что сама растерялась. Он никогда не вызывал в ней никакого сильного чувства — если говорить именно об эмоциях. Он был ей симпатичен, она, еще своим детским сердцем, понимала, что он красив, и она нравится ему. Ей приятно было с ним болтать о каких-то пустяках, принимать знаки его внимания — ну, чем можно побаловать ребенка? Игрушки, конфеты, книжки… Маленького мишку, с нежно-голубым кожаным бантиком Архаров привез ей из Англии, и Мона таскала медвежонка с собой повсюду, даже спала с ним — Шурик (так она звала медвежонка) сидел на ее подушке. А тут — розы. Как взрослой. И Мона Ли почувствовала буквально — что сердце дрогнуло. Оно билось ровно, вдруг замерло, будто проваливаясь — у-у-у-х, и застучало быстро. И опять зазвенели колокольчики, и какие-то бамбуковые палочки — тук-шух-тук-шух… Они шли с Архаровым по дорожке, освещенной матовыми шарами фонарей — как в парке. Вдоль дорожки стояли зеленые скамейки, по бокам скамеек — крашеные в серебряный цвет урны, и гипсовые бюсты пионеров-героев.
— Жутковатое зрелище, — Архаров обнял Мону Ли за плечики, — идем сквозь строй! А салют будет? Нет, скажи, у вас тут весело? Картошку печете, поете песни? Или ты ходишь на танцы? Ты целовалась, скажи?! А? Или купаетесь по ночам? Заплывая за буйки? — Архарова несло, как обычно. Мона хохотала, отпихивая его:
— Какие буйки? Саша? Там же все огорожено!
— Как в клетке? — начинал Архаров, — я понял! Ты живешь в зоопарке! Ты — тигрица львов! Нет, львица тигров? Мона, Мона, — вдруг почти застонал он, подхватив невесомую девочку на руки, — Мона, Мона моя…
— Саша, я тебя прошу, — Мона испугалась того, что ей вдруг стало жарко — всей, с головы до ног, так жарко, будто она вошла в огонь. Все сильнее стучали бамбуковые палочки, все громче звенели колокольчики, и уже кружилась голова, и Мона невероятным усилием воли заставила себя — сесть. Они сидели на скамейке, Архаров опустил голову, потом выпрямился, положил руки на спинку скамьи, не касаясь Моны.
— Поговорим? — и потянулся за сигаретами.
— Ты что! — Мона схватила пачку, — у нас курить нельзя! Сразу отчислят из лагеря!
Архаров перехватил ее руку, скомкал и выбросил сигареты, поцеловал ее ладонь:
— Я люблю тебя. Мона. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. И ты должна привыкнуть к этой мысли. — Он говорил отрывисто, будто стучал кулаком по столу, вбивая слова. — Я буду ждать. Год. Два. Десять. Я буду ждать, когда ты станешь моей. Моей женой. Мона.
— Саша, — Мона почти ничего не слышала из-за грохота сердца, — ну мне только тринадцать сейчас, а тебе же…
— Мона, — Архаров взял в ладони ее лицо. В темноте глаза казались огромными, и Архарову казалось, что ее взгляд притягивает его, не отпуская.
— Так-так-так! — сидим после отбоя! — голос шел из-за кустов и принадлежал мужчине, — какой отряд? так-так-так! Актриса наша! Да еще и не одна… немедленно к директору!
— Тихо-тихо, — Архаров перемахнул через скамейку, — товарищ! Я — вам, товарищ! Вы кто? Вы страж порядка? Товарищ? — Стоявший в кустах в синей униформе вытаращил глаза,
— Ой! Еще артист! Так вы того — сам Александр Архаров будете?
— Буду, мой дорогой, и есть! — Архаров полуобнял стража порядка, — товарищ!
— Я комендант! — рявкнул страж неуверенно.
— Ах, комендант! — Архаров вытянулся во фрунт и приложил руку к виску. — Мы в крепости! Товарищ! Что с обороной? Где гарнизон? Арсенал захватили? — Мона просто умирала от смеха — когда Архаров входил в роль — спектакль удавался… Уже хохотал и комендант, и сбежавшиеся на его крик пионервожатые, которых оторвали от хорошего вина, любви и партии в карты. Через полчаса перешли на опустевшую танцплощадку, где Архаров, перебудив весь лагерь, дал концерт. Нашлась гитара, расчехлили ударную установку, кто-то из вожатых откинул крышку фортепиано — и они дали такой джаз! И начались танцы, и сбегали за домашним вином и виноградом, и в чаше июльской ночи плескалось море, и хотелось одного — искупавшись, рухнуть на теплый песок и смотреть в звездное небо.
